Рональд Рейган собирал советские анекдоты и время от времени делился ими со слушателями. Одним из его любимых был известный анекдот про советского человека, который был не менее свободном, чем американец, поскольку тоже мог смело выйти на Красную площадь и заявить: «Рейган – дурак!» Соль анекдота сводилась к насмешке над советской «свободой слова». Но есть здесь и другой пласт. Он о том, что советский человек, с одной стороны, совершенно искренне полагал, что «Рейган дурак», о чем мог заявить во всеуслышание на Красной площади, а, с другой, считал, что и «Брежнев дурак», о чем не мог говорить за пределами кухни (последнее и было тем несостоявшимся событием на Красной площади, которое и составляло сатирический пуант анекдота). Первое – показная свобода слова в СССР – широко известный факт. Второе – советская политическая шизофрения – настолько менее очевидный и понятный феномен, что даже не отрефлексирован: мы над этим не смеемся потому, что это не смешно!
Приходилось ли вам задумываться над тем, почему отдельные люди, страны, народы и даже целые цивилизации демонстрируют невероятную «национальную гордость» (даже гордыню и спесь), заражены бешеным национализмом, но при этом унизительно покорны своим угнетателям, смиряются с дикой несправедливостью у себя в стране, подставляют спины под полицейские дубинки, поддерживают репрессивные режимы, от которых сами же и страдают, и вся их смелость дальше кухонных разговоров не идет? Зато, как только дело доходит до «национальной гордости» (за державу, нацию, религию), они преображаются: и «повторить» они могут, и искандерам их «смешно», и «дня тот не проживет», кто их обидит, всех «сотрут с лица земли»… Что за странная избирательность? Спросите русского, иранца, араба, китайца: если ты такой гордый, свободолюбивый и вставший с колен, то почему это оборачивается только на внешний мир,куда все эти превосходные качества деваются перед лицом реального (а не мнимого – со стороны чужаков) насилия в твоей повседневной жизни? Откуда униженная покорность перед властью у себя в стране?
Эти покорность своим феодальным порядкам и образу жизни и бунт против соседей всегда имеют еще один интересный аспект: это непременно бунт против успешных соседей. Неправда, что в России ненавидят всех. Нет, только Запад. Те, кто менее успешен и богат (от Сербии до Венесуэлы, от Сирии до Центрально-Африканской Республики), тех не ненавидят, а снисходительно похлопывают по плечу. В основе этого отношения лежит комплекс: неполноценности – в случае с Западом; и превосходства – в случае с глобальным Югом. В основании культивируемой ненависти к Украине лежит тот же принцип: дело не в бандеровцах и неофашистах (России ли рассуждать о фашизме?!), а в том, что Украина отказывается следовать «русской матрице», что точно заметил Бродский в своих антиукраинских стихах: «Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще, / а курицу из борща грызть в одиночку слаще?». Иначе говоря, вместо ненависти к успешному Западу сама захотела уйти на Запад, предпочтя курицу петле. Но что значит «уйти на Запад»? Это значит прежде всего модернизироваться. И здесь мы подходим к самой сути политического ресентимента, характеризующего современный мир.
Отмеченная разница между обращенной к внешнему миру бравадой и покорностью собственным держимордам указывает на компенсаторную природу этого явления: обращенная вовне маска всесилия должна компенсировать реальные бесправие и несвободу у себя в стране. Отсюда стремление сохранить любой ценой выдаваемое за «традиционные ценности», «скрепы» и «любовь к отеческим гробам» наследие политической культуры феодализма и резкое неприятие капиталистической модерности.
Быть лузером в феодализме не зазорно: ты здесь рождаешься лузером
Предвижу вопрос: причем здесь архаика феодализма и модерность капитализма? Дело в том, что первый основан на сакральности власти и воспроизводящейся в поколениях социальной иерархичности, а потому не предъявляет к личности никаких требований, кроме подчинения. Ты подчиняешься власти отца, суверена и сложившейся иерархии не потому, что ты плох или хорош, умен или глуп, трудолюбив или ленив, удачлив или невезуч, одарен или бесталанен, а потому что таковы данные обстоятельства, таков твой освященный богом и традицией статус в этой социальной системе, и он не зависит от твоих личных качества – nothing personal. Это и есть модель феодального общества и средневекового патриархального сознания, которые предпочитают огромное число людей потому, что рожденная в Новое время модель буржуазного общества вся основана именно на личных качествах человека – его уме, таланте, трудолюбии, мастерстве и т. д. Быть лузером в феодализме не зазорно: ты здесь рождаешься лузером. Быть лузером в капитализме постыдно: ты рожден свободным, вокруг тебя такие же, как ты, преуспели, а ты остался за бортом. Это больно, это обидно, и это – very personal.
И если государства ведут себя как индивидуумы, то важно понять, какова социально-психологическая основа этого двойственного поведения на индивидуальном уровне? Когда речь идет о России, ее следует искать в самой природе постсоветского общества. Это общество – наследник советского. А советское общество – своеобразный мутант, сформировавшийся в уникальных условиях абортированной сталинской модернизации. В нормальных условиях процесс социализации идет через приобщение масс сельского населения (особенно когда речь идет о крестьянских странах, а сто лет назад Россия была именно такой страной) к городской культуре: массы сельского населения заполняют города, которые перемалывают их в усложненной, космополитичной и более толерантной культуре через образование, разнообразие среды, приобщение к искусству, духовное развитие. Однако в ходе революции эти жернова сломались: и без того слабый, искусственно-завозной, тонкий слой городской культуры в России был разрушен и распылен гражданской войной, голодом, холодом, бессудными расстрелами, бегством в эмиграцию, перманентным террором… В результате огромные массы крестьян, бежавшие от голода и варварской коллективизации и превратившие советские города в огромные коммунальные муравейники, не столько урбанизировались сами, сколько архаизировали городскую культуру. Возник феномен, обозначенный Солженицыным точным словом образованщина (образцовым ее продуктом был и сам Солженицын). Советский город был населен полуурбанизированными крестьянами. Сегодняшняя Россия в огромной своей массе – их потомки. Сознание злобных старух на лавочках у подъездов домов и жуликоватых мужиков в трениках за гаражами воспроизводятся из поколения в поколение. И государство зорко следит за тем, чтобы эта «эстафета поколений» не прервалась.
В России еще не окончательно разрушена социология, и недавно опубликованные итоги исследования профессоров Нины Селиверстовой и Юлии Зубок из Центра социологии молодёжи Института социологии РАН, проливают свет на нынешнее положение дел: оно удручающе, хотя и не вызывает удивления. Авторы исследования отмечают доминирование сознания хуторянина у россиян (высокий уровень индивидуализма при низком уровне доверия к чужим). В переводе в политическое поле этот тип сознания создает запрос на «сильного лидера», способного «держать в кулаке» плохо управляемое население, не дав ему впасть в полную анархию или разбежаться, а стране – территориально распасться. Иначе говоря, в основе этого запроса лежит понимание того, что без насилия ни этот народ, ни эта страна выжить не могут. «Сильного лидера» хотят 66% населения России. И, что примечательно, поколенческого разрыва не наблюдается: от 63 до 72% молодёжи от 15 до 35 лет (по разным её возрастным группам). Молодежь воспроизводит репрессивную политическую культуру, чуть ли не впитывая ее с молоком матери. Исследование показывает, что «демократию выбирает молодежь, в малой степени представляющая свое поколение, а по некоторым чертам <…> значительно отделяющая себя от него».
Население одновременно хочет и анархической вольницы, и репрессивной власти
И здесь начинается знакомая двойственность. Массовый запрос на авторитарного лидера сочетается с самым большим запросом среди россиян все возрастов – 78%! – на… «расширение прав и свобод граждан». То есть население одновременно хочет и анархической вольницы, и репрессивной власти, которая пресекала бы ее (при этом лишь 29% считают важным, чтобы «руководитель соблюдал закон»). Итак, чудесным образом в массовом сознании социальная атомизация, радикальный индивидуализм и запрос на анархическую вольницу сочетаются с запросом на сильного авторитарного лидера, плюющего на закон. Исследователи приходят к выводу о том, что «гибридность, проявившаяся в саморегуляции предпочитаемых представлений о “лучшем” государственном устройстве, по большей части отражает противоречивое сосуществование традиционной и современной культур, по меньшей — размытость, инфантилизм политического сознания». Этот инфантилизм подавляющей части российского общества и порождает двойственность, свойственную подростковому сознанию, когда физиологическая зрелость оказывается в резком конфликте с культурной и духовной незрелостью. Иными словами, как и сто лет назад перед нами «страна-подросток».
Но здесь нет ничего присущего только русским. Практически те же черты обнаруживаются в политической культуре куда более древних имперских наций, так и не сумевших найти свое место в мире в Новое время, и вместо того, чтобы модернизироваться, приспосабливаться к изменяющемуся миру, надеющихся переделать (архаизировать) мир под себя. Это подпитывает древнейшую фобию – антисемитизм. Статистика показывает, что, например, в арабских странах он зашкаливает. Причина этой ненависти, как нам объясняют, в Палестине. Однако, парадоксальным образом, судьба палестинцев, судя по реакции арабских стран на нынешние события в Газе, их беспокоит мало. По крайней мере, ни одна из них (а все они достаточно богаты и не перенаселены) не предложила крова своим «палестинским братьям».
Арабы уживались с евреями веками, когда те были гонимым и презираемым меньшинством. Сегодня же, когда они создали одно из мощнейших государств региона, добились неоспоримых успехов в экономике и науке, культуре и медицине, сельском хозяйстве и военном деле, вынести это сложно. Тем более, что речь идет тоже о семитах: трудно смириться с тем, что бедные родственники оказались куда успешнее более многочисленной и богатой, но не готовой ни к политической, ни к экономической модернизации и застрявшей в средневековой инерции на обочине прогресса, родни. И вот перед нами та же модель поведения: национальная и религиозная спесь, когда речь идет о внешнем мире (непрекращающиеся территориальные и религиозные войны), и жалкая забитость и рабская покорность, когда дело касается подчинения репрессивным режимам и унижающим человеческое достоинство варварским обычаям в своих странах.
Новое время вывело на арену нового субъекта – огромные массы населения, которые в Средневековье были лишены политической субъектности. Описанное столетие назад Ортегой-и-Гасетом «восстание масс» в условиях капитализма принесло в мир невиданную демократизацию – доступность здравоохранения и образования, открытость информации и культуры, излечение от смертельных болезней и неуклонный рост продолжительности жизни, избавление от нищеты и голода целых континентов, революцию в коммуникациях, технический прогресс, невероятное процветание. Но все в этом мире имеет и оборотную сторону, а природа людей меняется медленно – в пакете со всеми этими достижениями идут две мировые войны (Вторая – целиком продукт массового общества), Холокост и ГУЛАГ. Сегодняшний потерявший баланс мир – тоже результат давления масс. Манипулировать массовым сознанием через социальные сети, алгоритмы ИИ, биг-дату стало проще, чем когда-либо. А «ширнармассы» хотят иметь все преимущества современного мира – от последней модели айфона до диализа, но жить при этом в своем удобном прошлом – с хиджабами и муэдзинами. Иначе говоря, жить в феодальном Средневековье, но иметь все преимущества капитализма, либеральной демократии и либеральных свобод.
Одни относительно успешные нелиберальные демократии, хорошо выучившие урок коммунизма и/или благодаря несметным ресурсам (Россия, Китай, монархии Залива), научились худо-бедно обеспечивать свое население материальными возможностями капитализма для сохранения средневековых структур политической власти. Другие (коих подавляющее большинство) в силу разных причин не сумели этого добиться. Но при всем невероятном этническом, религиозном, историческом и культурном многообразии все они сохранили одну и ту же политическую философию – популизм (который в последние десятилетия поразил и ранее, казалось, застрахованные от него прививкой двух мировых войн и Холокоста страны Запада). Причем, речь идет не о некоей идеологической конструкции, но об институциализированных и персонализированных практиках. Все чаще эта опирающаяся на архаику и хтонь идеология (а иерархическая социальная структура, к незыблемости которой апеллируют сторонники современного средневековья, антидемократична по определению) опирается на персоналии, которые являются «плотью от плоти» не только правящего класса (от иранских аятолл до китайских партократов), но и человека массы (от Путина до Мадуро), воспроизводя самые атавистические его черты, формирующие культуру ресентимента – зависть, озлобленность, жестокость, отсутствие великодушия и благородства…
Сегодняшняя русская культура вся превратилась в бунт против модерности
Вулкан восставших масс проснулся. Его долго будили. И теперь массовый человек, спровоцированный экономическими дисбалансами современного мира и вышедшего из-под контроля левого прогрессизма снова бунтует. Это видно по радикализации политических сил на Западе, по бушующим культурным и вспыхивающим горячим войнам по всему миру. И Россия, копившая имперский ресентимент десятилетиями, оказалась своей на этом празднике жизни. Собственно, сегодняшняя русская культура вся превратилась в бунт против модерности. И это вполне русский бунт, то есть именно такой, каким его описывал Пушкин в «Капитанской дочке»: «... Правление было повсюду прекращено; помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!». Обычно обращают внимание на последние два слова: бессмысленный и беспощадный. Но главное ощущение от описанного (как будто у Пушкина речь идет о Донецко-Луганских «народных республиках» – эдаком разбойничьем Гуляйполе): это абсолютно бездарный акт – чистое разрушение и разорение, не содержащие никакого созидательного начала, а потому бессмысленные, как война, которую ведет сегодня Россия с Украиной и Западом. Именно в силу своей бессмысленности этот бунт русских беспощаден, прежде всего, к самим себе. Имеет ли это отношение к неким «основаниям национальной жизни», к той политической культуре, в которой сформировалась и из которой не может выбраться эта страна? Может быть, это нечто наносное, поверхностное, преходящее, основанное на аффекте?
И на этот вопрос отвечает Пушкин в версии, не вошедшей в печатный вариант «Капитанской дочки», где фраза имела продолжение: «…Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Здесь главное не в словах, сказанных о злоумышленниках, но в придаточной конструкции: «не знают нашего народа». «Наш народ» – вот источник бунта и (само)разрушения. Пушкин глубже многих понимал природу российской власти, видел ее истоки и последствия в безмолвии и государственной бессубъектности народа, веками жившего в рабстве (и, добавлю, в его бездарности, когда речь заходит о государственном строительстве). Но это не мешало ему одновременно с «Борисом Годуновым» и «Медным всадником» писать «Полтаву» и «Клеветникам России», где мы имеем дело с той же коллизией: унизительное подчинение власти внутри страны и невероятная спесь в отношении не абстрактного Другого, но именно Запада – более свободного, более успешного, более продуктивного. Если даже один из умнейших и свободнейших людей страны не был свободен от этого синдрома и ресентимента, чего же ожидать от постсоветских мутантов?
Прошли времена Бориса Годунова. В Новое время народ не безмолвствует. Он бунтует. И отзвуки этого бунта – что русского, что американского, что арабского, что персидского, но оттого не менее бессмысленного и беспощадного – слышны и в Мюнхенских речах Путина и Вэнса, и в безмолвии Бучи, и в гуле многотысячных антисемитских демонстраций в западных столицах, и в погромных речах левых витий в куфиях на университетских кампусах, и в затопившей мир отвратительной конспирологии разного рода правых и левых блогеров, и в тошнотворной пропаганде политических ток-шоу от Москвы до Тегерана… Но очень важно понимать источник этого голоса. Кровавые режимы, злобные диктаторы и отупляющая пропаганда – лишь медиум, через который дает себя знать фрустрация превращенных в ходе демократизации в политических акторов и выведенных на историческую арену огромных масс инфантильного, воспитанного в традиционном обществе населения – плохо образованного, но глубоко воспринявшего патриархальные ценности, мало подготовленного к ответственной социальной деятельности и производительному труду, плохо адаптируемого в современной жизни, но пропитанного насилием и подверженного расовым, этническим, гендерным и иным предрассудкам, лишенного культуры диалога и толерантности, несущего войну в своих головах и потому формирующих запрос на таких лидеров и такие режимы. Об этом мы часто забываем в своих обсуждениях нынешнего политического обрушения, кляня «пианистов, играющих, как умеют»: проблема не в Путине и Ыне, не в Трампе и Си, не в Орбане и Фицо, не в Эрдогане и Хаменеи, не в Мадуро и Болсонару, не в Синваре и Насралле. Проблема в их социальной базе. Демократизация и свобода имеют последствия. Praemonitus, praemunitus ("Предупреждён — значит вооружён").
Евгений Добренко – филолог, культуролог, профессор Венецианского университета
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
